Нанометры, деньги и Вселенная
— Никита Валентинович, в каком возрасте Вы сказали себе, что всё — буду учёным?
— Трудно вспомнить, когда это произошло. Мне казалось, что я всегда хотел быть учёным, и другого пути для себя не представлял. Дело в том, что у меня родители учёные. Отец — химик. Он окончил Ленинградский университет и в Красноярск приехал по распределению. Моя мама окончила тогда ещё Свердловский университет, и её тоже сюда распределили. Здесь родители встретились и создали семью. В доме всегда были разговоры про науку — химию, физику. Отец меня брал на работу в конце недели. У нас же, у научных сотрудников, нет такого понятия, что суббота-воскресенье — выходные. Наоборот, это спокойные дни, когда можно пойти и поработать. Помню, когда я учился в пятом или шестом классе, только появились первые лазеры. У отца на работе что-то откачивалось, трубки паялись. Потом раз — зажглось, три минуты погорело и потухло… Я и не знал тогда, что на восстановление понадобится месяц работы. Мне просто было очень интересно.
А ещё я — экспериментатор, всегда любил работать руками: делать установки, измерения, точить, пилить что-то. Поэтому вопроса, кем быть, не стояло. После школы сразу поступил в наш университет на физический факультет. На первом курсе пришёл сюда в Институт физики.
— Вы сейчас занимаете кабинет, в котором когда-то трудился основатель Института физики Леонид Васильевич Киренский. Кроме научного наследия осталось ли от него в стенах института что-то такое, что сохранилось и ощущается до сих пор?
— Во-первых, Леонидом Васильевичем была заложена научная школа по исследованию магнетизма, которая осталась как основное направление. Но самое главное — сохранилась не только сама школа, а дух и стиль взаимоотношений между научными сотрудниками. Нет никакого давления сверху, напряжения. Если споры, то только научные. Это помогло выжить в тяжелейшие 1990-е. Удалось сохранить наш потенциал, и, приезжая сейчас в Москву, вижу, что по сравнению со столичными научными институтами мы смотримся не хуже, а где-то и лучше. В Москве своя специфика — маленькие зарплаты, поэтому молодёжь не идёт. Она уезжает на Запад, если хочет заниматься наукой. У нас же по прошлому году средняя зарплата с учётом вспомогательного персонала составляет 50 тысяч рублей. Младший научный сотрудник, кандидат наук получает в среднем 65 тысяч рублей. А есть ещё и гранты для участников различных программ. То есть, если ты занимаешься наукой, возможность достойно зарабатывать есть.
— Вы можете сейчас популярным языком рассказать о последних интересных достижениях института?
— Мы работаем с различными предприятиями. Например, с хорошо известными всем информационными спутниковыми системами. В рамках контрактов помогаем проводить определённые исследования. Через три — пять лет планируем запустить в космос радиотелескоп “Миллиметрон” для исследования Вселенной. Это параболическая антенна 10 метров в диаметре, очень сложная конструкционная вещь, которая должна работать при определённой температуре. Чтобы всё это собрать и просчитать, инженеры должны знать линейный коэффициент расширения, теплопроводность, теплоёмкость, отражающую, поглощающую способность материалов. И никто кроме нас не сможет провести необходимые испытания.
Также нашей темой являются магнитные датчики, в которых заинтересованы очень многие. Например, в обычном автомобиле стоит около 50 магнитнорезистентных датчиков. Они установлены и на спутниках, и на подводных лодках. С их помощью субмарины могут ориентироваться по силовым линиям магнитного поля Земли. Создание таких приборов — результат деятельности в том числе Института физики, который ещё в 1980-е годы разработал очень чувствительные датчики магнитного поля. Сейчас работа продолжается на другом уровне — ещё более чувствительные приборы разрабатываем. Приходят медики — им тоже нужны датчики. У нас есть тематика, которая находится на стыке нанотехнологий и медицины. И сейчас на нас вышел государственный Фонд перспективных исследований, который занимается поиском прорывных направлений. Есть одна идея — мы хотим попробовать её реализовать. Это оптомеры, магнитные наночастицы. Речь идёт, к примеру, о лечении рака. Принцип действия предполагается такой: есть отрезки ДНК — их умеют делать медики. Эти отрезки можно сделать такими, что они будут прикрепляться только к раковым клеткам. На другой конец этого оптомера мы цепляем магнитный, покрытый золотом нанодиск, размер которого порядка 100 нанометров. Запускаем это в организм, оптомер цепляется к поражённой раковой клетке, рядом находится магнитная наночастица. Сверху ставим магнитное поле, и частица, как пила, просто разрезает эту клетку. Разрушает её локально — получается некроз. Хотя возможны варианты, когда она проникает внутрь раковой клетки. В этом случаем можно и вовсе обойтись без негативных последствий в виде некроза.
— Новая форма организации красноярской науки — Федеральный исследовательский центр (ФИЦ), который появился 1 августа, — даёт какие-то прорывные возможности?
— Время покажет. В результате различных причин директора всех научных институтов, которые находятся на территории Красноярского края, пришли к решению, что в настоящее время ФИЦ будет лучшей формой организации. Первоочередная причина — возможность совместного использования научных приборов, находящихся в институтах. Не имей мы объединяющей головной организации, то по закону я не имел бы права держать у себя приборы другого института или давать свои приборы в пользование другим. Это создало бы ненужные барьеры.
Вторая — земля, на которой располагается красноярский Академгородок. Вся земля федеральная, но стоит на балансе в оперативном управлении Красноярского научного центра. Представляете, сейчас бы все институты разошлись по своим квартирам и начали делить землю, всё оборудование. Чтобы всё это сохранить, мы решили объединиться в исследовательский центр.
— В истории Красноярского научного центра был период бурного роста, когда появлялись новые институты. Видите ли Вы в обозримой перспективе, что такой период может повториться?
— Если бы я в это не верил, я бы здесь, наверное, не работал. Но если говорить о реальных предпосылках такого подъёма, то тут нужно вспомнить о ситуации в государстве. Расширение Красноярского научного центра, появление новых институтов — это то, что нужно стране. Это то, что даёт прогресс. Без науки прогресса не будет никогда. Но если говорить о выделении новых институтов, то это зависит от системы, стратегии, понимания, чего мы хотим. Просто так выделять институт без ясного осознания, для чего он нужен, смысла не имеет.
Но дело в том, что в стране, с моей точки зрения, система управления наукой была разрушена и до сих пор не восстановлена. Изначально Академия наук управляла всем: и хозяйством, и научными направлениями, и стратегическими планами. Теперь она отстранена от многого, это просто бюджетное учреждение. И Институт физики в Красноярске — бюджетное учреждение. То есть мы два разных бюджетных учреждения, хотя и прописано, что РАН осуществляет методическое руководство. Но финансирование осуществляется со стороны ФАНО (Федерального агентства научных организаций. — Прим. авт.). Чтобы понять сложившуюся ситуацию, представьте: бабушка поручает вам бежать в магазин за хлебом, а деньги сосед даёт, причём не молча. Он говорит: если будете делать, как он скажет, то денег даст ещё больше. А между собой сосед и бабушка по многим вопросам имеют разное мнение и договориться не могут. И кого вы будете внимательнее слушать в такой ситуации? Хотя когда создавали ФАНО, то предполагалась благая цель — оно будет заниматься хозяйственными вопросами. Но выходит так, что они ставят задачи, полностью управляют наукой. И так как они платят деньги, то они же заказывают музыку. Это было очевидно с самого начала. А Академия наук хоть и говорит, что нужно двигаться немного в другую сторону, реальных рычагов влияния не имеет. Конечно, сейчас ситуация намного лучше, чем это было в 1990-е годы. И я думаю, что система управления рано или поздно утрясётся. Через ошибки и потери, я думаю, но она будет выстроена.Алексей ТРЕШИН, газета «Городские новости»